Мой отец был рецидивистом, не вылезал из тюряги. Матушка как могла воспитывала меня, но безотцовщина есть безотцовщина. Я рос хулиганистым и неуемным шкетом. Окружение тоже жизнь не облегчало. Мы жили в крупном центре на Волге, в одном из окраинных районов, где гопоты больше, чем фонарей на улицах. Я постоянно втягивался во всякие передряги, мать помогала мне, боялась за меня, видя, как я качусь по наклонной. «Ты окажешься на тех самых нарах, что пригрел для тебя отец», — говорила она, плача. Я пытался утешить ее, много обещал, но ничего в своем поведении не менял.
В тот год мне стукнуло 16, отец должен был освободиться к моему восемнадцатилетию. Вот я и куролесил. Забил на школу, скатился на тройки с двойками. Даже участковый прекратил проводить со мной душеспасительные беседы, видать махнул рукой и только ждал, когда меня повяжут. А я особенно и не боялся. Все мои друзья были мелкими жуликами, и я исповедовал золотое правило гопника. «Пацаном не станешь, если год зону не потопчешь». Вот я и крал по-мелкому, в центре мог позариться на дорогую мобилу, не брезговал и гоп-стопом. А потом все изменилось.
Стояла удушающая августовская жара. Город тонул в пыли и пляжи на Волге-матушке были переполнены. Я возвращался домой чуть освежившийся, но уже покрытый тонкой пленкой пыли и пота. Хотелось пить, а бабла, как всегда, и след простыл. Мутить ничего не хотелось. Только что была стычка на дальнем пляже с пацанами из соседнего района. Ничего резкого, померились причиндалами и разошлись без членовредительства. Но приключений больше не хотелось, слишком жарко. Вот я и припустил домой.
Мать была на кухне и варила крыжовенное варенье из ягод, собранных на даче. И так жара, а возле плиты вообще было адское пекло. Я, помыв руки, прошел на кухню. Подойдя к матери сзади, поцеловал в щечку. Невольно бросил взгляд сверху на ее большую мягкую грудь. От жары она расстегнула свой любимый халат в полоску. Так, что мне были отлично видны ее белые полушария с темными венками, стиснутые белым хлопком купальника. Щека матери была бархатистой и чуть влажной от пота. Она отмахнулась от моих поцелуйчиков, как от назойливого комара. Я сел за обеденный стол. Налил из потного графина самодельного холодного кваса.
— Не пей залпом, — сказала мать не обернувшись, — горло может заболеть, вспотевший весь… Не хватало еще перед школой…
Она не закончила и вздохнула. И так понятно — новый класс, новые беды. Успеваемостью и прилежанием, я не отличался.
Но не это меня волновало. Наслаждаясь холодными струями кваса, утоляющего мою жажду, я смотрел поверх стакана на статную спину матери. Пропотевший халат облепил ее и пышную мамину попу так, что были видны лямки лифчика и края трусов. Я шумно допил и поставил стакан.
— Мать, есть что пожрать? — спросил я с привычной домашней усмешечкой.
— Погоди пять минут, будем ужинать.
Ели мы в зале, она же мамина спальня. Вторая комната была моя — сущий бедлам. Раньше мы жили в большой обставленной квартире в новом доме, но отец задолжал кому-то денег в своих темных махинациях, и мы лишились богатой хаты и основного капитала. Мать была вынуждена пойти работать на почту, чтобы дотянуть меня до одиннадцатого класса. Хотя я ее об этом не просил.
Итак, я трескал свое любимое рагу из баклажанов и картошки. А мать все больше ковырялась в тарелке да как-то подозрительно на меня поглядывала исподлобья.
— Сынок, — наконец как-то глухо выдавила она, — я хотела бы с тобой поговорить сегодня вечером. Очень серьезно.
Я скривился, как от резкой боли. Надо же так испортить все удовольствие от еды! Глянул на мать, ее серые глаза смотрели на меня настороженно и внимательно. Как мент, ей богу. Терпеть не могу ее нравоучений, с которых она легко скатывается на нытье и причитания. И мне же ее потом утешать, как маленькую девочку. Будет корить меня непутевым отцом и пугать колючей проволокой.
— Может не надо… — промямлил я, отводя глаза.
— Надо! Очень надо, — бросила мать и уткнулась в свою тарелку.
После ужина вспотев еще сильнее, я отправился в душ и смыл с себя эту пакость. Нацепил трусы и отправился в зал смотреть телик. В середине 1990-х писишников и прочих айпэдов ни у кого не было, а если еще и видака нет, как у нас, телек последнее утешение нищего провинциала. С пацанами же мне тусить не хотелось, обрыдли кореша за долгое лето. И в кои-то веки я решил провести вечер дома. Через пару недель в школу, и таких вечеров станет, к сожалению, больше.
Мать, помыв посуду и закруглившись с вареньем, тоже отправилась в душ. А я пялился на полуголых красоток из нового бразильского сериала. В те времена это было чуть ли не лучшее шоу по телеку. Эти оливковокожие девахи меня в конец доканали. Хрен торчал как корабельная мачта, я прикрыл его легким покрывалом и повернулся чуть на бок, чтобы перед матерью не палиться.
Она вернулась в зал. Сменила свой пропотевший халат на просторную, но короткую ночнушку, которая не так уж сильно прикрывала ее полные белые ножки. У мамы был небольшой мягкий животик, широкие бедра и изящные икры с тонкими лодыжками. Ей исполнилось 37, но все еще было понятно, почему отец втюрился в нее без памяти и даже завязал на несколько лет со своим грязным бизнесом. Небольшие морщинки от затаенной усталости и постоянного тихого горя почти не портили ее миловидного лица. Обесцвеченные, чуть вьющиеся волосы обрамляли его, за это я иногда в шутку называл ее Миледи.
Она села у меня в ногах на наш большой потрепанный в бурях жизни диван. Мы иногда с веселой горечью называли его «остатки былой роскоши». Несколько минут мама честно пыталась воткнуться в перипетии бразильских страстей, но взгляд ее постоянно косил на меня. Я поерзал, чтобы получше скрыть свой стояк, никак не унимающийся. Что-то она крепко задумала, мамку свою я хорошо знал. И это заставляло меня изрядно нервничать. Начнет, не дай бог, требовать от меня каких-то ответственных заявлений, за которые нам обоим потом будет стыдно.
Как только пошли по экрану титры и заиграла бравурная карнавальная музыка, мать так громко вздохнула, будто на себе тащила эту бесконечную мыльную оперу.
— Сынок, я много думала о твоем будущем…
Опять! Меня реально всего перекорежило от стыда и презрения к самому себе. От стояка и следа не осталось, какое там!
Я — все, что у нее есть, и вот так на глазах беспомощной женщины сливаю свою жизнь в унитаз. К этой максиме сводились обычно ее монологи. Весь вечер теперь придется выслушивать ее нытье. От угроз она обычно без всякого перехода переходила к увещеваниям, а потом скакала обратно. Я изнывал.
— Сынок, любимый мой сыночек, я действительно последние несколько дней очень серьезно думала о нашем с тобой будущем…
Ее голос пресекся от волнения, грудь под ночнушкой вздымалась, и я рискнул вставить…
— Ну, мам… Может не надо! Сегодня же суббота, расслабься хоть в выходной день!… Школа начнется и будешь тогда меня пилить!
Мать нетерпеливо махнула пухлой рукой.
— Ты не дослушал меня. Я думала не только о будущем, но и о причинах твоего такого поведения, которое может очень легко разрушить это будущее. Ответь мне, пожалуйста, на один важный вопрос…
Она опять замолчала, облизнула губы и уперлась взглядом в голую стену, будто там хотела прочесть точное выражение. Вот теперь я начал бояться по-настоящему. Никаких вопросов серьезных она никогда не задавала. Обычно ей обо всем докладывали добрые люди, а она в ответ истерила, выказывая свое неудовольствие. Ничего я в жизни не боялся, по скудоумию и неопытности, но детский страх перед слезами и горем матери по-прежнему имел свою тяжелую и суровую цену. — Послушай, сынок, — опять завела она и перевела взгляд со стены на потертый палас, — послушай сынок, это очень важно…
Она так долго тянула, что мой страх стал сменяться заинтересованностью.
— Меня вот какой вопрос мучает… Тебе уже 16, ты совсем вырос, но я не вижу, чтобы ты гулял с девочками. А ведь в твоем возрасте уже давно пора.
Она резко замолчала и уставилась на меня широко открытыми глазами, как будто спросила что-то невероятное.
И что я, интересно, должен был ей ответить?
Я стал тянуть время, чтобы сообразить.
— Ма-ам, ну вечно ты начинаешь!… Что еще ты такое выдумала!… Какие девочки?!
Мама положила мне руку на бедро и ободряюще погладила. Улыбнулась мягкой улыбкой мудрой старухи. Ее серые глаза сияли.
— Самые обыкновенные, — протянула она. — С девочками тебе нужно дружить — вот к какому выводу я пришла.
Она поморщилась.
— Девочки не любят хулиганов, они могут тебя направить на правильный путь. Придется вести себя прилично, чтобы завоевать их доверие.
И это мне говорит женщина, вышедшая замуж за вора-рецидивиста!
— Н-ну не знаю… Мам, ты понимаешь, какое сейчас время. Хищный капитализм. Так по телеку говорят. Девочки за красивые глаза любить не станут. Башли, башли — вот, что их интересует. Нет башлей — ты никто! Мне придется воровать или еще хуже, чтобы удовлетворить их потребности! Мам, ты своего сына толкаешь на преступный путь!
Я даже вскочил на диване — за живое она меня задела, да и пугнуть я решил ее посильнее, чтоб быстрее отстала.
Мама даже руками замахала.
— Что ты! Что ты! Я ведь тебе только добра желаю! Денег тебе я давать буду, как и всегда!
Теперь уже я махнул рукой.
— Какие твои деньги! Сами еле сводим концы с концами, не до развлечений. Говорил тебе, что мне надо школу бросать и начинать деньгу зашибать…
Мама поднялась с дивана. На сквозняке от открытого окна ее ночнушка развевалась. В свете люстры я видел мелкие пупырышки, покрывшие кожу ее гладких белых ног. Она уперла руки-в-боки и уставилась на меня своим самым категоричным